Выставка «Взгляды», первый кураторский проект киевского Худсовета, стала поводом и местом манифестации убеждений и позиций. Ранее игнорируемые темы вдруг обрели свой контекст и звучание, выставка выявила их насущность, привела к ряду вопросов, которые продолжают обсуждаться.

Статья Олеси Островской «Взгляды» Худсовета: две стороны одного высказывания» стала одной из первых публичных реакций. Форма этого текста, состоящего из двух частей, определяется замеченными Островской во «Взглядах» «сторонами» и конфликтом между ними (как сторонами, так и частями текста). Вторая часть словно пытается отменить первую, возвратить текст к его начальной точке, вызывая сомнения в осмысленности вложенного авторского, а стало быть, и читательского усилия. Однако некоторые из затронутых в тексте тем провоцируют меня приложить ещё одно усилие и написать ответ. 

 Почему именно меня? – мои слова, прозвучавшие в начале круглого стола, состоявшегося на следующий день после открытия «Взглядов», обозначены в статье как чуть ли не теневая сторона всей выставки, т.е. коллективного высказывания, да и в целом моим суждениям отводится особая роль в формировании позиции Художественного совета. Мнение по поводу неуместности в Худсовете иерархических построений я уже высказал и, судя по первой части статьи, оно Островской известно. А здесь я хотел бы воспользоваться имеющейся у каждого из участников возможностью представления коллективной позиции, и в то же время – публичной персональной оценки как деятельности группы, так и реакций на эту деятельность.
Если первую часть текста Олеси Островской можно свести к кредиту доверия, который выдаётся новому начинанию, то вторая – это, то ли отказ в озвученном несколькими строками выше доверии, то ли попытка принять во спасение этого начинания какие-то превентивные меры, в действенность которых пишущая, похоже, не очень верит. В этой части статьи Островская сделала акцент на моем монологе, которым был открыт круглый стол. И эта вторая часть проблематична по своей сути, как и всякая попытка одного участника устной дискуссии ретранслировать позицию другого для аудитории, на этой дискуссии не присутствовавшей. При попытке передать таким образом чужие слова и воссоздать через них контекст общения деформации практически неизбежны.
Олеся Островская пишет о том, что исходя из сказанного мной, участники Худсовета осознают свое отличие от украинских писателей, в частности писателей 90х, которые натужно искали собственную идентичность. Приведу здесь эти свои слова (наверное, в виду имелись именно эти, ведь ни до, ни после них я к данной теме на круглом столе не возвращался): «Чаще всего замечаемым мной, как сторонним читателем, политическим мотивом в украинской современной литературе являются сетования по поводу украинской европейской идентичности, растоптанной грязным русским сапогом. Общаясь с множеством украинских актуальных художников нашего поколения, не вижу в их среде интереса к подобной тематике, равно как не испытываю его и сам». В интерпретации моих слов Олеся Островская идет по пути широких обобщений, сначала инкриминируя мне отсутствие интереса к современной украинской литературе, затем – к локальному интеллектуальному контексту, а после – и к здешней жизненной среде, «местным делам». Также Островская уточняет, что реплика моя прозвучала именно на русском (а не на украинском) языке и подчеркивает, что выбор языка – это выбор идеологический.
Пример углубленного интереса к украино-российским отношениям и склонности объяснять их влиянием самые разнообразные явления можно увидеть в тексте О.Островской «Разрыв и вечное воспроизводство»* 2008 года, также вызванном к жизни моей короткой фразой во время публичной дискуссии. В этом тексте уже возникает тень «российской интеллигенции разрыва», которая покушается на европейскую культурную идентичность украинцев и грозит втянуть молодое украинское искусство в порочный круг нескончаемых разрывов с местной традицией.
Сам факт обвинения художников в отсутствии интереса к какому-либо аспекту общественной жизни предполагает присутствие неких социальных обязательств, которыми деятельность этих художников должна определяться. То, что молодым украинским художникам Олесей Островской без сомнений вменяется подобный долг, вызвано, скорее всего, социально-критической направленностью роботы многих из них. И вправду: в практике «Группы предметов», SOSки, Р.Э.П.а и целого ряда других авторов присутствует обращение к темам социального неравноправия, приватизации публичных пространств, трудовой миграции, уличной протестной активности, но не этнической, языковой и религиозной идентичности или поиска утраченной самобытности. Также значительная часть молодых украинских художников стремится к обретению универсального языка художественной коммуникации – по ту сторону конкуренции языков национальных.
Впрочем, такая модальность работы не является в международном искусстве чем-то необычным. Стоит вспомнить слова Бориса Гройса: «В изобразительном искусстве правое, националистическое искусство невозможно по очень простой причине. Современная арт-сцена изначально конституирована как интернациональное пространство. Изобразительные искусства – самые интернациональные, они не завязаны на язык, как литература»**. В украинской литературной среде выбор языка зачастую программно трактуется как идеологический и во многом определяет как форму, так и содержание высказывания. В этом одна из причин расхождения между литературным и художественным сообществами.
Еще одним пунктом обвинений Олеси Островской в мой адрес стал «способ речи, характерный и понятный для признанных в художественном мире институций: биеннале Manifesta, журнала «ХЖ» или даже Documenta в трактовке Оквуи Энвейзора», и к ним якобы обращенный. Здесь я не в первый раз в Украине встречаю убеждение, что интернационально работающий художник адресует высказывание не обширной аудитории через каналы художественной системы, а самой художественной системе***. Но все же Р.Э.П., выставляя свои работы, обращается не к биеннале и музеям, но именно к их публике, а я, когда пишу тексты в «Художественный журнал», адресую их именно аудитории ХЖ, а не лично главному редактору и не редакционному совету. «Признанные институции» получают свое признание постольку, поскольку эффективно играют роль посредников.
Стоит также напомнить, что на дискуссии в ЦСИ присутствовали в основном представители разных поколений художественного сообщества и левые политические активисты. И язык международной критической теории является для этих групп объединяющим – для многих активистов идеи Негри или Бадью значат не меньше, а то и гораздо больше, чем для международных художников и кураторов. Космополитический способ речи вовсе не исключает обращения к локальному контексту. Наоборот, подобный способ и создает дистанцию, с которой этот контекст может быть рассмотрен и прокомментирован.
Если предположить наличие у «Взглядов» тех сторон, о которых пишет Олеся Островская, то сторона, которая вызывает у нее оптимизм, неотделима от стороны разочаровывающей. Прорыв художника к местной реальности затруднен без средств дистанционного взгляда на нее, которые предоставляет участие в международной дискуссии. Интернациональный язык дает возможность говорить о локальном контексте, обращаясь как к местному, так и внешнему зрителю. Именно местному и внешнему, а не своему и чужому.

*Олеся Островська-Люта «Розрив і вічне відтворення» КрАМ 10.01.2008 http://www.kram.in.ua/article/1
** «Борис Гройс: Выйти за пределы элитарного пространства…» интервью газете «Взгляд» 08.06.2006 http://www.vz.ru/culture/2006/6/8/36722.html
*** На одной из публичных дискуссий художник Анатолий Белов обратился к участникам Р.Э.П. с вопросом, не считают ли они, что их искусство обращено скорее к западным кураторам, чем к местным зрителям. То есть «западные кураторы» представлялись спросившему не посредниками между художником и, в данном случае западной, аудиторией, а вполне самостоятельной группой адресатов.